Сигнал домофона нарушил отчуждение дома и улицы. Я потянула на себя тяжелую дверь и шагнула в парадную. Пол блестел от воды, которую оставляла обувь жителей, стены отливали зеленым, и почему-то казалось, что ступеньки ведут в бассейн. Вода - это хорошо, в воде я могла бы расслабиться и дышать. Но они ведут наверх, соединяют этажи; мне нужно на четвертый. Лифта нет - значит, дышать я не буду: от того, что происходит в груди, меня уже подташнивает собственным сердцем.
Но, если дверь открылась и голос сказал "да", нужно идти.
Я постояла возле первой ступеньки, попыталась вычислить необходимый темп подъема. Получилось что-то вроде – две ступеньки на один вдох. До пролета между этажами дошагала, почти не напрягаясь; на площадке первого этажа почувствовала, что сердце подбирается к горлу, и остановилась.
«Время, время», - говорила я сердцу, напоминая, что меня ждут наверху и что неловко вот так стоять. Сердце не слушало, стучало что-то свое – тревожное, сбивчивое. Я разозлилась и, не дожидаясь его успокоения, пошла наверх.
На каждой ступеньке тяжесть в ногах возрастала, голова становилась легче, глаза снижали фокус; и вот уже в икрах – свинец, в руках – дрожь, стены смещаются и плывут, а сердце, которое вернулось в грудную клетку, выламывает ее изнутри. Я сопротивлялась, ожесточенно отрывала отяжелевшие ноги от нижних ступенек, переносила каждую повыше, не останавливаясь. На третьем этаже они перестали подчиняться. Я едва успела прислониться к стене, как свинец в икрах превратился в вату, и тело, уложив спину на гладь стены, расстелило ноги на полу.
Время заморозило мое движение, и я утонула в злости.
- Остановись! – приказывала я сердцу, держа руку на груди, чтобы оно не выломало ребра. - Вставай! – мычала я ногам, пуская молнии глазами.
Ничего не менялось. Я попыталась встать. Свинец отяжелел, сердце застучало быстрее, сильнее, и, когда воздуха в легких осталось на половину вдоха, в парадной потемнело. Я оторвалась от пола, без шагов, прыжка и полета оказалась на площадке между третьим и четвертым этажами и посмотрела вниз.
В пролете третьего находились двое.
На полу – там, где сидела я, – привалившись к стене, дремал большой серый ком. Я нашла в нем человеческие черты: лицо, укрытое капюшоном, руки с тонкими пальцами. Казалось, что из-под капюшона текут звуки, похожие на тихий вой. Существо слабо раскачивалось, и, когда руки выглядывали из широких рукавов, я видела на правом запястье белые пятна и серебряную цепочку того же плетения, что мой браслет. Господи, кто это?
Второй стоял в проеме окна и был чистым, белым. В полный рост он занял пространство от подоконника до форточки. В его фигуре тоже было много человеческого; но он светился, и я сомневалась.
Разве человеческое – это про белый свет?
Они не разговаривали. Серый раскачивался и слабо выл, белый смотрел на него с высоты подоконника и не двигался совсем. Я наблюдала сверху, молчала, усмиряла сердцебиение и дыхание и – слушала: незримый третий (четвертый, считая меня?) озвучивал то, что на самом деле происходило между двумя там, внизу.
- Здравствуй, - беззвучно сказал белый, печально рассматривая серую фигуру. – Я могу тебе помочь?
Серый тихо выл, и ни один из звуков не был похож на слово. Белый опустил голову.
- Ууу, ууу, кхх, - поднял голову серый. Я увидела припухший пыльный подбородок и нижнюю губу. – Уххх, кххх… - продолжал он. - Да, говори, говори! – встрепенулся белый. - Уууу….ууходи. – Серый тяжело выдохнул. - Почему? - Я пыль. Я недостоин.
Белый отвернулся и направил взгляд за окно, во двор. Его фигура стала мягкой и грустной, но я не понимала, плачет он или просто задумался. Лучи солнца пробились в парадную и легли на серого. Он завыл – и в секунду потемнел на несколько тонов.
- Это все тыы! – крикнул он белому, направив к окну длинный тонкий палец. - Нет. Это ты сам.
Серый тяжело дышал.
- Это тыыы! Твой свет разрушает меня. Уходи, мне тяжело, я хочу остаться в тени, слиться с ней. Я недостоин.
- Кто ты?
Белый не поворачивался. Его фигура казалась теперь твердой, уверенной.
- Кто я? Никто. - Но ты живой. - Не знаю. - Ты живой. - Да? - Ты мыслишь, чувствуешь, владеешь телом. Это жизнь.
Серый затих.
- Но что ты чувствуешь? – белый наконец повернулся. - Я не… не. Больно. Страх. Зз… злость. Ненависть.
Последнее слово оглушило обоих.
- Я нн… ненавижу себя.
Белый зажмурил глаза - выпустил из них слезы. Серый продолжил энергичнее и громче:
- Я ненавижу себя: я слаб, ничего не могу. Даже подняться по лестнице. Я не хочу на свет, не хочу, чтобы все видели эту слабость. Нелюбовь, нелюбовь, нелюбовь! – серый скинул капюшон с лица. Я увидела огромные глаза. Надо же, почти как… у меня. Неужели?..
Три последних слова эхом отразились от окна и стен. Мне хотелось убежать, но тело не двигалось, хоть и было легким. Я поняла, все поняла.
- Любовь сострадательна, - тихо сказал белый. – Слабость достойна сострадания. Люди, которые любят тебя, сострадают и сочувствуют твоим печалям и бедам, разделяют успехи и радости.
Серый снова замычал. Слова не складывались.
- Но, если ты задушишь себя ненавистью, покроешь пылью и останешься в тени, они почувствуют боль. - Б… боль? Мою боль? - Свою боль – от потери тебя. Ты не слаб, ты устал, а усталость – не порок. Отдохни и продолжай путь, тебя ждут.
Я почувствовала, что теряю сознание. Очнулась на полу лестничного пролета. Мои руки были в пыли – я упиралась ладонями в пол, - одежда в порядке. Я встала и отряхнулась.
- Тебе нужна помощь? – прилетел ко мне голос с четвертого этажа. - Нет, я в порядке, иду!
И, обняв свое ноющее сердце, я взлетела к двери квартиры, где меня ждали.
