Шесть лет назад я хоронила юную, тоненькую, не такую уж робкую, но очень мудрую девочку. Я была очень к ней привязана: целый год мы встречались почти каждую неделю, сменяя серьезные беседы весёлыми представлениями с гитарой. Нам было хорошо; но я знала, что в судьбе человека, который проживает третий рецидив онкологического заболевания, черная точка конца пути находится очевидно ближе, чем у кого-то ещё. В голове двоилось: я понимала, что "это" случится довольно скоро, но готова не была, потому что казалось совершенно невозможным преждевременно - да и по факту - принять чью-то смерть.
Собственно, никто и не склонял меня к принятию. Убеждали зато, что на небо забирают лучших; я возмущалась, что мне тоже конкретные лучшие очень нужны - здесь, сейчас, на земле. Говорили, что вот теперь ей станет легко, а мне как-то не верилось, потому что доказательств нет, а без неё - грустно... Да и ей там как, без нас?
После похорон я почувствовала, что началась какая-то неприятная бесконечность, совпадающая с первым тактом новой жизни. Жизни без золотого человека и с трудным чувством безапелляционной несправедливости. Это когда сжимаются зубы и кулаки, но укусить или ударить никого нельзя - бессмысленно. Это когда тебе немного стыдно за то, что ты всего на два года младше и живешь, как будто бы если уходить молодым, то непременно вместе, иначе зачем это все. При этом такты новой жизни отчерчиваются положенным размером; где-то на границе музыкальной фразы смерть встречается снова. Я смотрю на нее, слушаю биение отрицания в висках и понимаю: злость прошла, но кое-что горькое осталось.
