Я никогда раньше не смотрела ему в глаза, потому что он мне не нравился и был совершенно не интересен. Когда мы познакомились, мне было восемнадцать, а он еще ходил в доцентах и, кажется, не имел седых волос – я этого точно не помню. Наша первая встреча летом десятого года была пафосной и неприятной. Он долго говорил о себе, кивал в сторону книжной полки, где стояла его монография по моему заболеванию, а в конце сказал что-то такое: «У вас пока все нормально, но ничего обещать не могу – заболевание непредсказуемое».

Я потому и не любила наши встречи, которые случались каждое лето, что все они имели единые форму и содержание. Мы с мамой заходим в кабинет, садимся на кушетку, он долго вещает о своих исследованиях, а в конце повторяет одно и то же: ничего не могу обещать, заболевание непредсказуемое. Правда, в какой-то год я услышала, что это непредсказуемое может обратиться в лейкоз. «Офигеть теперь», – думала я. «И зачем он это говорит, да еще и при маме?...»

Не сблизили нас и два рецидива, которые произошли в предыдущие два года. Позапрошлой весной, когда случился первый, он как раз защитил диссертацию по моему заболеванию и стал профессором и доктором наук. Но мне это было неинтересно: я считала заболевание делом только моим и сопротивлялась ему, потому как была уверена, что оно лишает меня лучшего в жизни, разделяет с любимыми людьми, не дает двигаться вперед... Не думала даже о том, какую роль в моей жизни играют доктора и сам профессор, который знает о моем диагнозе больше всех в России, наверное.

Гематолог как-то погрустнела.

- Я понимаю, с ним сложно общаться, он там все свою науку делает... Но все-таки – доктор наук, большой человек. Позвонишь ему?

Я позвонила и стала готовиться к очередному скучному разговору про непредсказуемость заболевания. Прямо слышала уже все, что так хорошо знаю. А получилось так, что за первой короткой и сухой встречей почти сразу случилась вторая, во время которой рука профессора опустилась на мое плечо, а я наконец посмотрела в его глаза.

Цвет их я рассмотрела уже позже – после того, как мы много раз встретились, поговорили в духе «понимаешь, теперь ситуация изменилась, нужен усиленный контроль», после того, как его рука еще раз поддерживающе опустилась на мое плечо и я отказалась от поездки в «Сириус». Он подошел, чтобы сообщить, когда меня примут на госпитализацию; мы находились в коридоре, а не в кабинете, – а так гораздо удобнее смотреть друг на друга. И посмотрели...

Потому что профессор был первым – и остается, в общем-то, единственным, – кто в разговоре со мной и о моем будущем повторяет слово «психологически», что для меня – сигнал понимания. «Да, ситуация психологически сложная». «Ты, наверное, психологически не готова?» Он один из первых принял мой слезливо-сопливый аргумент «я болею с семнадцати лет и имею право на любую реакцию»; не первый, но от него – такого умного и высоко стоящего – принимать понимание интереснее: запоминается лучше. Сначала я подумала, что он это – так, из вежливости сказал. Но он повторил это, и еще раз, и еще. А во время одного из больничных обходов произнес волшебное: «Мы прислушиваемся к мнению Светланы...»

Вот тогда я окончательно поняла, что все очень серьезно. А когда серьезно – тогда и ответственно. Он знает о моем заболевании больше многих и проявляет понимание и заботу; значит и я должна делать все для того, чтобы у него была возможность продолжать работу, цель которой – подумать только! – сохранение моей жизни. Сколько бы врачей ни наблюдало меня, все решения будет принимать он; в разговоре с каждым гематологом я слышу его имя – либо с ним уже обсуждали меня, либо будут обсуждать. Тоже романтический отголосок: моя жизнь практически принадлежит одному, сильному!..