Нелегко, например, познакомиться с соседкой по палате и поговорить с ней о том самом, что ее здесь держит.

Недавно я примкнула к отважной группе людей, которые в свободное от работы время обсуждают, как писать о благотворительности, об опасных онкологических и гематологических заболеваниях и о сборах средств на лечение. Есть благотворительный фонд, в нем - сотрудники, которые знают тысячу и один способ открыть и осуществить сбор средств, найти доноров крови и костного мозга, организовать работу волонтеров, сделать все необходимое и невозможное, чтобы подопечные фонда получили реальную надежду. Но эти супергерои не знают - точнее, сомневаются в том, что знают, - как говорить обо всем этом, чтобы люди не пугались, а конструктивно, созидательно сочувствовали. Среди сотрудников и волонтеров единицы, слава богу, оказывались на месте подопечных; все они наблюдают со стороны, общаются с врачами и пациентами, много читают, думают, делают - ищут пути. Я-то думала, что, если решусь раскрыть свой статус, смогу им подсказать, как.

Немного нужно времени для того, чтобы понять: этот курс химиотерапии в ее жизни далеко не первый, в больнице она давно. В ее движениях - свобода общения со стойкой для капельниц, в голосе слышится легкость принятия, в руках вертится пряжа, сопровождаемая вязальным крючком, на подоконнике стоит набор для рисования по номерам. Так обычно и бывает у тех, кто принял ситуацию и угнездился. Я тоже планирую так делать, поэтому положила в рюкзак тетрадь для записей, альбом для рисования и карандаши, пряжу и книжку. Но я смотрю на соседку и думаю: интересно, сколько она уже здесь? Сколько еще будет? Кем была до?.. Некоторые вопросы можно не задавать. Самую сложную для восприятия информацию я получу на первом обходе, когда в палату зайдет человек семь в белых халатах, один будет докладывать, шесть - смотреть на пациентку. Я узнаю ее возраст, диагноз, показатели крови, ход лечения и еще какие-нибудь подробности, которые забуду, когда семь человек в халатах повернутся ко мне.

Но самое интересное - что случилось, как она с этим живет и что привело к принятию - можно узнать только в личной беседе. И вроде бы у меня даже есть право задать ей вопрос о диагнозе - право, данное мне врачами, которые решили, что меня нужно госпитализировать, а значит сделать меня такой же цитопенической узницей, как она.

В голове ерунда всякая крутится.

"А ты...давно тут?" Неестественно звучит, да и слишком очевидно это.
"А что у тебя?" Либо ей не понравится такой вопрос, либо мне не понравится ответ на него - он будет слишком конкретным.

Можно, конечно, посмотреть в окно и как бы не ей, а крышам напротив сказать: "Не думала я, что вернусь сюда..." Как знать, может она такой подход поддержит и сама начнет задавать вопросы, завяжется разговор...

Но ни одно слово из моего рта не вылетает. Мама осматривает палату на предмет бытовых удобств и задает соседке вопросы совершенно отвлеченные - что-то про кварцевание воздуха, проветривание, температуру, уборку... А я никаких вопросов не задаю. Я прислушиваюсь к себе и погружаюсь в полудрему, накрывшую меня вместе с шерстяным одеялом.

Из полудремы меня вытягивает добрый голос моего врача Александры. Мы заново знакомимся - всего год не виделись! - и начинаем подробно разговаривать о том, что было со мной в этот год и как я дошла до жизни такой. История соседки теряет важность.

Я-то думала, что в сотый раз об одном да о похожем - это легко. А оказалось, что на сотый раз история становится слишком личной, и, какой бы доброй ни была врач, на подробные объяснения не хватает ни смелости, ни слов, ни дыхания.

Я решилась наконец говорить обо всем этом. Приходится отвечать на вопросы и готовиться к новым. Но раз уж в моем городе есть отважные люди, которые в свободное от работы время обсуждают, как писать о таких вещах, сохраняя здоровое сочувствие читателя, я тоже поищу ходы и смыслы. Тем более что у меня есть некоторое преимущество: я пациент гематологического отделения, который очень высоко ценит слова и смыслы.

И вот еще что важно.
Я-то думала, что больница - одно из последних мест в городе, которое можно полюбить; что жизнь на отделении - это не жизнь, это тень тени жизни, закрытая тенью героических фигур врачей.