Освобождение

Горе прошлого бродит рядом.
В камне города - насовсем.

Я - наследница Ленин-града,
звук в Симфонии номер семь,
пыль от краски агитплаката,
искра зимне-сожженных книг,
ясный, документальный кадр,
полу-памяти-проводник.

Память - в лицах, страницах, фото,
кадрах фильмов, романсах. В них
все живые ждут огнеметов,
жаждут жизни, воды, весны,
ходят медленно, копят силу,
ниоткуда ее берут.
Город страшный, усталый, зимний,
возы хлебные на ветру.

То, что было, сожму в ладонях,
пронесу через новый век.
Я - потомок войны симфоний,
капли крови на рукаве.

bailas

Нет ближе близости и выше высоты,
честнее таинства и чище разговора,
яснее мудрости, свежее простоты,
сильней раствора,
чем выход слаженный на ласковый паркет
под покрывалом свернутого света,
под скрипку, клавиши и томное "порке?"
нет, не отведать.

Закрыв глаза на миг на подлости и сор
и свет включив во внутренних пространствах,
кольцом объятия скрепляю договор
не отдаляться,
не выходить за круг, начерченный кольцом,
слова бесцветные оставить за порогом,
не подводить тебя замученным лицом,
нет, ради Бога!

Нет больше времени на войны, на игру,
его вообще не существует в этом поле -
в кольце настойчивых, свободных, сильных рук,
в ногах, в подоле...
Нет ближе близости. Одежда не видна.
Рука не ведает покоя в мертвой точке.
Звучит дыхание.
Оркестр шепчет нам:
"Буэнас ночес!"

Автово

Черненая дымка, пары асфальта,
прорывы рельс.
А в лужах - звезды.
сошел с ума ты,
но космос - здесь.

Фонарные блики в воде остывшей
и шелест древ.
Какое счастье - планету слышать,
не умерев.

Подошвами туфель разносим воду
по швам дорог.
Трамваи вышли давно из моды,
как и метро.

И тени смятений, тревог и страхов
летят с ветвей.
И дождь на щеки. Пацан-рубаха,
считай скорей:

от первого взгляда до личной встречи -
ну, сколько луж?
а в лужах звезды.
а блики лечат.
Ну, прыгай уж.

Все сбывается не вдруг.
Как тепло приходит с рук,
так и станет мысль мечтой.
А не станет - ну и что.

Смысл воспрянет из мечты -
бог супружеской четы.
Нет ни смысла, ни идей.
Только б дальше от людей!

Я сожму твою ладонь,
так пройдем мы от и до -
от себя в вагон метро,
по прямой до края ронд,

по брусчатке на асфальт.
Тут кто падал, кто вставал.
След за следом вьется нить:
все равно
тебе
водить!

А сердце бьется, как кажется, слишком сильно,
Обида шумит, рвет дамбу потоком слез.
Да кто ж в тебе так растягивает резину,
Да с кем же ты делишь ребра и цвет волос?

Луной ведомый, в манерах и речи дикий,
Сильнее других - ранимее всех живых.
Неу-ловимый и преданный во инстинкте,
Любитель тяжелых, острых и ножевых.

И невозможно любить тебя в высшей мере,
Не может быть так - ну, только забавы для.
Любовь родится, как только выпустишь зверя,
Ведь клетку придется чистить и заселять.

Знакомство

В разгар вечерья, распития и угара
в стенной коробке резко зажегся свет.
Порог неслышно переступила пара:
скрещенье рук, спокойствие из-под век.

Он смотрит строго; она позволяет искрам
палить ресницы темных и томных глаз.
Не пряча взгляд, она осмотрелась быстро,
А он кивком приветствовал всех зараз.

На сгибе локтя бесшумно танцуют пальцы.
Ладонью крепкой сдернул с нее пальто.
И все смотрели - умельцы, писцы, страдальцы -
на них. Он свой, а с ним появилась...кто?

"Знакомьтесь! Лиля!" - из пальцев взлетели пальцы,
взбрыкнула юбка, в пол постучал каблук.
И каждый стал отчаяннейше пытаться
подсесть на эту тоненькую иглу.

"Знакомьтесь, Лиля. Земная, но неземная,
стекло и воздух. Кружево. Жизнь. Моя.
Я всех вас знаю - и пламенно заклинаю:
не лезьте к Лиле, вы не ее семья.

Смотрите! Это законно, блаженно, тяжко.
Дышите! Это вам продлевает жизнь.
Не троньте пальцы, что гладят мою рубашку,
не мерьте тело: я заточу ножи.

Вам скажет Лиля, что мир безнадежно плоский,
что солнце кружит, друг вас обворовал -
заткните уши и выпрямитесь; вы просто
не спорьте с Лилей. Лиля всегда права".

Молчала Лиля. Он тоже молчал. И взгляды
вернулись к делу скромному. Своему.
Сжимал сильнее. И пепел в ресницах падал.
Угар угас. А свет потонул в дыму.

И коротка полоска бела дня,
И мало дней, пустых и многоцветных.
Что день и ночь местами поменять,
Что спать и спать - я в коробе без света.
И в этот короб пробую вместить
Палитру лет и груды зарисовок.
Как места нет - считай до десяти,
Храни, храни. Не нарисуешь снова.
И в разных красках, в ночь и в свете дня
Легко сходиться, разбегаться трудно,
Смотреть и видеть, и не подменять,
Изображать светило, реку, Будду.
В чужих палитрах разным цветом боль,
Одна на всех, и всем дана в избытке.
А сколько красок перевёл сам Бог,
Наброски делая в своём рабочем свитке!
Цвета любви смешались, растеклись
и с крупной кисти капают на судьбы...
Так не был белым мой маршрутный лист,
И в короб места лишнего не будет.

История географических открытий

Такое вот дело:
посетили меня идеи,
что жизнь – каравелла
и открытия стоят денег.

Тут дело такое:
я готова платить хоть вдвое,
но мир я открою,
потопчусь по береговой я.

Да, дело такое...
Собираю команду к бою.
Живое, жилое.
Мы поем, мы готовы, ой-е!..

..Такое бы дело,
что под парусом шли мы смело.
Недели, недели,
все спокойно – душа и тело.

Но дело такое:
реально платили вдвое.
Все береговое
терзало, лишив покоя.

Опасное дело -
на берег спуститься белым,
в огне каравелла,
на судно чужое - в пепле.

А дело такое,
что согнет пополам от боли.
И не успокоить,
ни вином, ни ударом воли.

Да, дело такое:
не оставим себя в покое.
Жилое, живое…
Покоряйся, мы в деле, ой-е!

Молча начало пауз очертим вдруг.
Так на словах смеркалось, что страшен звук.
Так в голосах горчило, что нёбо жжет,
так, что неразличимы любовь и гнет;
так по глазам кипело, что мнился лёд,
черные вместо белых - и конь мой слёг...
Так было страшно - стража взяла мечи.
Можешь ударить даже,
но - не кричи!...

Молча барьер оставим, утихнет шум.
Знаю, что брони ставен - смешная жуть,
боль, санитар истерик, страстнАя блажь.
Плачешь и чистишь перья.
Другим не дашь.

Так, отдышавшись, видим себя извне;
все в непристойном виде, и счастья - нет;
мелко распалась целость на крошки бед,
и - не того хотелось тебе, себе...

Молча откроем диво из новых слов
и - сбережем любимых
от бед и злоб.

Море волнуется раз.
Море волнуется два.
Море волнуется в нас,
не вытекая едва.

Пенятся бортики волн,
тужась кого-то родить.
Полный вмещает живот
стайку смешных Афродит.

Но выползают на брег
ракушки, тина и грязь.
В руслах впадающих рек
Гера от них родилась.

Море волнуется раз.
Море волнуется два.
Чувствует каждый из нас,
как ненадежны слова.

Страшное нечто живет
На недостигнутом дне.
В томном молчании вод
Слышно ответы вполне.

Волны воюют с тобой -
и разрастается муть.
Как затихает прибой,
что-то уже не вернуть.

Море

Здравствуй, сердце мое, мое море, моя причина
Безопасности судна и левой ритмичной дрожи.
Поздравляй меня смело с печатным моим почином:
Я печатаю чувство на крупном участке кожи.

Поздравляй меня скоро, пока не остыли буквы,
Не осели слова в будничной и скучной речи.
Я открыла в себе, как безмерно питаешь тут ты
Мои корни, цветы и листья - как бесконечно.

Вот же - общая чаша, и воды в ней безграничны,
И течения близки, и гребни сгребают вкупе.
Легче за руки плыть, но плыву - и свободна.
Нынче
Сила есть, а насилия нет. Не продаст, не купит.

Я не ведаю разницы между любовью братской
И воспетой любовью, кроме вкраплений плотских.
Что ж я к этому чувству так подбираю краски,
Будто в гамме иной покажется слишком плоским?

Сердце - море мое. Свободно, едино, разно.

Наполняйся от родника, исчерпанный водоем,
сила есть. Не жалей о том, что ветер толкнул плечо.
Тратить вечер одной не то, что тратить его вдвоем,
но не хуже, чем если все бессменно и не течет.

Обновление горячо. Растерянной пустоты
равнодушный пугает взгляд, ведется проколам счет.
Ключ работает, бьет и бьет, и радуются цветы,
и не знаю, к кому бежать, не знаю, чего еще.

Это правда, что, если вдруг поднимется белый флаг,
точка встанет в строку. И ключ пробьется в другое дно.
Это правда, что все могу, без каждого бы смогла,
но бессменно цвести одной - вот этого не дано.

Осенью - осень, осень,
чего бы ждать.
Праздник для тонкокостных
и благодать.

Скука для толстокожих,
вода и грязь.
Новость про радость все же
не родилась.

С летом прощаясь, дружно
гремим костьми.
К дому дорога уже,
и сжался мир.

Что же - греметь и мчаться,
куда зовут?
Тихого хочешь счастья -
убавь свой звук.

После паузы

Дорогая, сядем рядом и поговорим о важном,
о заточенном по краю, чем задело по плечу.
Эта недоговоренность утомляет очень.
Даже
Обессиливает, топит и не радует ничуть.

Что слова, что сигареты с пеплом сложных предложений -
все пойдет на пользу, если облегчает тишину.
Сядем рядом для начала. Неужели, неужель мне
не понять тебя по пеплу, по глазам и фразам?
Ну?..

Река

Здравствуй, друг мой. Веришь? - пишет тебе река,
письмена на ряби высветил теплый мед.
Тишина и стрекот начали подстрекать,
я пишу. И это кто, как не ты, поймет?

Здесь зеленый омут тянет в себя навек,
отражаясь в водах - зеркало в зеркалах.
Посмотрела в небо - та же вода, их две;
а воды коснулась - так я тебя звала.

По сухим дорожкам вьется узорный след,
и нога босая ставит свою печать.
Так старалось солнце выглядеть веселей -
По тебе успела солнечно заскучать.

На закат смотреть спокойней, чем на восход:
утром видно лишнее, день - непременно весь.

Позабудем ссоры ради медовых вод
и в другое время вместе пребудем здесь.

Сердце

Не болеет сердце. Сезон для его простуд
укатился за борт могучей ладьи любви,
натянулся парус, и трепет полотнищ стук
заглушил привычный, плотностью задавил.

Привыкает сердце к хорошему одному,
приучает разум настроиться в этот лад.
Привыкай, не бойся, добром и тебе вернут:
обмануть ладья над волнами не могла.

Замечает сердце все больше издалека,
приближаясь - тает, к сердцу бежит ручьем.
И такая глупость - как сон тебе намекал, -
что бывает в мире чье-то или ничье.

Замирает сердце и пробует созерцать,
отпуская больше, чем крепко к себе прижмет.
Что лежит на сердце, не сходит теперь с лица.
На лице - восход горит, расточая мед.

Три сестры

Говорила я строго с младшей своей сестрой.
Объясняла, что слезы - повод попасть в острог.
Умоляла не плакать, сулила за то пирог.
А она, слыша, плачет, сладкое не берет.
Говорила: "Как стыдно - сделать неверный шаг,
Позволять злым словам задерживаться в ушах",
и ругала, ругала.
Затихла моя сестра.
Жесты с виду спокойны. Взгляд разметает страх.

Обратилась я позже к старшей своей сестре,
получившей от бога сотни атак и стрел,
возвестившей провал бездумной моей игры,
провожатой моей невыдержанной поры.
Говорила, как есть: "Ты старше меня, мудрей,
просчитала давно уж лихие ходы в игре.
Почему я от страха к младшей во всем ей - "нет!",
она - в слезы, а я со всем прихожу к тебе?".

Отвечала сестра: "Нас трое, но все мы - ты.
В наших ссорах и пересудах нет слов пустых.
В наших репликах друг для друга живет любовь;
мы - союз любящих друзей, и никак - врагов.
Друг за друга - стоять и быть, и ругать, и злить,
и следить, как в другую мысли твои вросли.
Трое нас - это ты; мы - целое, полный дом.
Так и будем идти мы путь этот, от и до".

У залива

По асфальтовым тропам до горизонта -
как колесом подать.
Серомастные стены, домовьи соты,
мошки, трава, вода.

Подчиненные лету велосипеды
переползут забор,
и закончится город,
все стены съедут,
схлынут за неба борт.

Мне условно приятно ходить по краю...
это еще не край.
Подчиненные лету помяли гравий,
воду песок украл.

Я искала конца, но в кольце бетонном
сомкнуты все края.
Догорает закат - весь контрастный тон мне,
встать ли, не устоять?

Отношения края земли и солнца -
кто у кого в узде?
Забирайте - не жаль, если жизнь прервется
прямо сейчас и здесь.

Ты права: я не Бог. И даже не полубог.
Не могу ничего, что Он, как ни странно, смог,
находясь в отдалении, глядя на все сквозь пух.
На земле оставаться должен один из двух.
На земле глаз нечист, он близостью замутнен,
Ночью видит острее, чем получалось днем;
На земле не любить - не быть и ползти по дну.
Нелюбовь подкосила здесь не меня одну.
А Ему удалось остаться спокойным там,
когда здесь про него - неверие, суета.
Я не вижу Его. И тебя не могу узнать.
Так и может быть рядом, верно, один из нас.

Кривые зеркала

Как попали не вдруг в королевство кривых зеркал,
Посмотрели в себя...
Эти новые имена
Показали не то, что бы каждый в другом искал,
А напротив - и то, что бы вырвал и поменял.

Эта новая жизнь, невозможная до сих пор,
Потекла меж зеркал, раздвигающих малый свет.
Поиск слов - вызов чувств.
Но не стоит смотреть в упор.
Не похожа на то, чего не было, нет и нет.

Не похожа на миф и на шутку J.K.Jerom,
Не похожа на быль и на гоголевский рассказ.
Близкий к Чехову мир - свят, значителен и широк,
Чуткий Ибсена дух, заменивший глубоким казнь.

Не похожа на блик, на искусственную волну,
На полотна Моне, на сокровища из ларцов.
Что-то с Репиным в цвет - так, конечно, не обману.
Что-то в тон серебру. Такому, как у отцов.

Не похожа на сон, не похожа на облака,
Но похожа на нас, заглянувших на водопой.
На своём языке говорю я о ней пока
И учу на твоём, как будет она,
Лю...
Ой.

Потусторонним

Говорят, говорят. Что ни действие, то запрет.
Нарушаю пространство, вольничаю, шалю.
Не читай, говорят, философский и мрачный бред.
Не мечтай, говорят, не заметишь под пяткой люк.

Не пиши, говорят, когда видишь, что все не так.
Не шуми, говорят, утомились попы и знать.
Не кури, говорят, этот дым вон тому в напряг.
Не люби, говорят, тут ведь - простыни и кровать.

Не казни, говорят, и не будешь вовек казним.
Не шути, говорят, шутка тянет тебя в острог.
И не пей. Что портвейн не друг, хоть ты честен с ним.
И не пой. Никакого толка от этих строк.

Говорят. Я молчу.
Я курю и тяну портвейн.
Нарушаю пространство, вольничаю, шалю.
От прочитанных книг растянулась вся жизнь на две.
Я умею мечтать и замечу под пяткой люк.

Жили-были мы раз по осени.
Шли навстречу со всей серьёзностью.

Не глядели - а засмотрелись бы.
Тихой, юной светились прелестью.

Шаг вперёд, разговор, касание -
И другие, и те же самые.

Поражённые самострелами
Не трусливые, но не смелые.

Ветры злые, снежинки белые.
Твои руки, как колыбельная.

Дни загадочны, ночи искренни,
Что-то спрятали, что-то выкрали.

Безразличие, но стремление.
Не любовь - мы совсем не готовы к ней.

И победы, и поражения -
Как значки, на твоём ошейнике.

Не глядела - а засмотрелась бы!
И своей устыдилась смелости.

Жили-были, чудные, смелые.
Зазвучи ещё, колыбельная.