Это я сама с собой разговаривала, когда закончился этап интубации* в моей новой терапии. Теперь каждые две недели я прихожу в инфузионный зал центра Горбачевой — то, чего я боялась и от чего отворачивалась, укрепилось в моей жизни. И если уйти нельзя, остаться, то — перетерпеть и полюбить.

Медсестра в регистратуре, которая выдает направления на анализы, здоровается со мной и больше ничего не говорит. Это приятно, это успокаивает: меня знают и узнают! Моя фамилия в списке тех, кому надо очень часто сдавать анализы, а на эту частоту приходятся случаи, когда в нужный день направления не оказывается. «Почему??? — ахаю я. — Врач сказала, что все назначила, это какая-то ошибка». «Они всегда так говорят», — улыбается медсестра, и в этой улыбке есть что-то похожее на семейную доброту принятия недостатков близких людей.

В процедурной всегда все проходит быстро, тихо, легко, не нужно ничего говорить и объяснять. По цвету крови, перетекающей в пробирку, я стараюсь понять уровень гемоглобина, содержание кислорода. Не понимаю. Надо потренироваться.

Дверь в кабинет, где принимает моя врач, все ещё пугает. Глядя на ее белый лист, я вспоминаю первые сессии в университете, когда боялась заходить в первой десятке. Надо постучать, войти, вытянуть билет, подготовиться, ответить…

Это всегда основной вопрос из билета, а потом идут дополнительные. Иногда их задаю я.

— Я могу рассчитывать, что к концу весны буду чувствовать себя лучше?
— Я не могу вам этого гарантировать. Пациенты, которые лечатся пять лет, тоже чувствуют себя не очень хорошо.
— Но пять лет - это же очень много! Мне надо на что-то ориентироваться сейчас.
— Если я дам вам такую гарантию, а случится иначе, вы раскиснете. И будет ещё хуже.

Напоминаю себе, что цель у нас все равно одна — моя счастливая, качественная жизнь; с этим знанием иду в инфузионный зал.

Отдать медсестре лекарство, расписаться в журнале, занять место. Тут есть койки, разделенные ширмами, и мягкие шезлонги, на которых можно полулежать. Взрослые и дети равномерно распределяются по местам, а я осматриваю каждого и выбираю сравнение. То ли санаторий, то ли зал ожидания. Мы всё ждём, когда медсестра за окошком назовет фамилии и выдаст заряженную капельницу; другая медсестра подключит, и мы разойдемся по местам, занимая себя чтением или медитацией, пока капли падают в озеро**. Но заплакал, закричал истерически мальчик — ему ставят катетер; худенькая медсестра затолкала вглубь зала тяжёлую койку — мужчина на ней отходит от наркоза. В углу урчит микроволновка, из-за ширмы доносятся голоса героев мультфильмов. Я поднимаю глаза на свою капельницу — жидкости в ней ещё минут на десять, ура, скоро я покину этот шумный зал. Очень трудно смотреть и слушать; деться, конечно, некуда.

Капельница, которая когда-нибудь даст мне силы и залатает дыры в организме, пока стягивает виски, размывает мир перед глазами и ломает линию прямого шага. Скорее на воздух, там тишина, белый снег.

В коридоре я встречаю профессора. Он наверняка идёт в одну из тайных комнат башни, чтобы принимать важные решения, говорить, думать, спасать жизни и делать счастливое будущее — все те действия, которых не видят пациенты, но совершаются для них, нас, меня. Он, как и я, торопится. Но, стремясь в разные стороны, мы застываем в нескольких метрах друг от друга.

— Здравствуйте!
— Здравствуй, Света. Все в порядке?
— Да, да, — я прячу глаза. Не хватало ещё, чтобы он увидел в них тревожное желание убежать.

Профессор кивает, прижимает папку с бумагами к бедру и улетает по своим делам. Я чувствую, как сердце избавляется от корки, наросшей за утро. Этот вопрос был задан не ради ответа, а ради обозначения заботы. Значит, у меня уже есть опора. Значит, я смогу все понять и принять.

* Интубация — первый этап терапии, «ударная» доза.
** Озеро — так называют цилиндрическую деталь в конструкции капельницы между бутылочкой и трубкой; она шире, чем трубка, поэтому жидкость скапливается в ней и становится похожей на водоём.