Можно, конечно, не прячась, с сильным акцентом на первом слове, заявить:
- Любовь, что же еще.

Вопросы отпадут, укроются за нервным смехом. «Охохо, да ладно, любовь-морковь, романтИк, ммм». Вопросители уйдут, хихикая и втайне желая быть такими же смелыми. А я останусь с этим самым большим и неопределяемым, и однажды мне станет так страшно – пропаду, утону, - что решусь рассмотреть его и назвать. И будет имя это, как цифровая картинка с высоким разрешением, отражать самую суть, а не то, что мне привиделось и показалось.

Имя появится от его значения, образа, впечатления – отпечатка. Кто он для меня, что?

Знаю. Моя защита перед высокими и низкими силами, бестелесный страж, уносящий меня из-под носов таких же бесплотных, но жестоких уродов. Он почему-то понимает их – и чувствует меня, и не нужно лишний раз утруждать руки и голову сочинением письма с призывом о помощи. По звонку моего отчаяния, сигналу крайней беспомощности уменьшенной перед оскалом опасности души он является, разбивает фигуры уродов, возвращает мои форму и содержание, окутывает благостью и улетает. Так всегда поступают самые добрые волшебники и герои. Потому что доброта и спасение – это вместе, навсегда и для всего мира.

Я никогда не злюсь и не обижаюсь на то, что он исчезает. Все, что у него есть для меня, сильнее и лучше обид и злобы.

Вижу, чувствую, как воплощается иной раз его бестелесность. Большие глаза, слабое зрение, грустный прищур, дрожь складки века в моменты волнения. Хмурые прочерки между бровей, широкая улыбка, сжатые губы – полная нижняя, - родинка на щеке. Пальцы белые, тонкие, извечно около лица или сердца, никак не в покое, не ближе к земле; закрывают губы, взлетают к плечам, шепчут подбородку, гладят телефон. В один на миллион случаев осторожно касаются моего плеча, моей руки, меня, и сила этих легких и беспокойных пальцев делает меня уверенной, цельной, радостной, особенной, любимой.

Да, это он.

Имя, конечно, сложится из букв. Ищу заглавную в начале строки.

Она - где-то в первой встрече. Тогда моя прическа еще топорщилась от юношеской горячности, а его прищур был не таким серьезным. Мы говорили о деле; о чем-то таком, что должно было связывать нас в будущем. Не обо мне, не о нем, хотя дело касалось обоих, но исключительно об отвлеченном. Он смотрел то в стол, то на свои беспокойные пальцы, то на книжную полку – там стояла книга положения дел, - а я хотела, чтобы смотрел на меня. Тогда казалось, что весь мир смотрит на меня, отчего встопорщенные волосы подгорали на пожаре неуверенности, сжигавшем все, что мне в себе не нравилось. Отворачиваясь от себя, я отворачивалась от всех, и от него тоже, требуя при том, чтобы взгляды других были направлены на меня. Какая глупость, какая чушь! Отвергая себя, я отвергала его и, не имея сил признаться себе в глупости, считала его неприятным. О, юность.

А потом было большое время. Я училась жить с таким рвением, как будто готовилась к великому свершению, превосходящему по масштабу и значимости полет человека в космос. Подготовка к великим делам всегда крадет самое ценное – близость любимых людей, радостное безделье, волнующую чувственность, а иногда даже крадет целого человека у него самого. Истинное величие, увы, часто стоит всех этих жертв, в том и есть его красота. Но мои стремления не были истинно великими, потому сейчас, когда прошло уж то большое время, я понемногу возвращаю все самое ценное, в том числе – саму себя. Когда я училась жить, мое пространство постепенно завоевывалось останками жертв, брошенных на ступени мнимой лестницы величия. Я много плакала и злилась, а потому совершенно не следила за движениями добрых глаз, беспокойных тонких пальцев, игнорировала приглашения на деловые встречи или являлась с неприличным выражением на лице. Он ничего не говорил: добрые и мудрые никогда не тратят слова до поры. Мы просто делали дело.

Большое время утомило меня настолько, что я оказалась во власти бестелесных уродов. Сначала они приходили, чтобы побыть рядом, пугая хищными взглядами и намеками на тяжелые испытания. Потом стали касаться меня сухими губами, отчего я дрожала и теряла силы. Дошли вконец до того, что начали прокусывать кожу и подсасывать кровь. Я терялась, металась, и, прежде чем сообразила, что происходит, он как бы случайно вызвал меня к себе; загладил раны, оставленные зубами уродов, наполнил силой и отпустил, провожая умным спокойным взглядом. Уходя, я, кажется, оглянулась.

Он не смог восстановить меня полностью: что-то надломилось, от прежней моей полноты осталось девять десятых. Я продолжила жить с меньшей интенсивностью, но с тем же отчаянным рвением к мнимому величию. Корка уверенности слетела, и кровожадные уроды, услышав запах слабости, явились снова. Я не была готова, но знала теперь, что делать. Пришла к нему, показала свежие раны. Он вздохнул.

- Почему? – у меня кружилась голова от слабости и волнения.

- История такая, - тихо ответил он.

- Что же будет дальше?

- Я не знаю.

- Но как же?..

- Я не знаю, - он тихо надавил на последнее слово. – Я не сильнее истории.

- Разве?

- Точно.

В следующий раз я не стала ждать, когда крупные зубы прокусят кожу, и поспешила к нему загодя. Он был занят беседой в кругу грустных молчаливых людей. Я видела, как близко сошлись его брови и как трудно ему сохранять единственно возможную в этом кругу громкость голоса: одна женщина держалась за сердце, другая беззвучно плакала. Мужчина, сидевший с ними, изучал царапины на своих ботинках. Когда круг распался, я подошла к нему. Жестом руки он запретил моему рассказу начинаться, подвел меня к окну и осмотрел.

- Глубокие раны, - сказал тихо в окно.

- Что?

Посмотрел на меня:

- Раны – глубоко.

Я задала вопрос глазами.

- История продолжается. Я сделаю все, чтобы тебе помочь, – и положил руку на мое плечо.

Я не стала спорить. Во мне оставалось уже семь десятых прежней полноты; не думала далеко уходить от него. После каждой нашей встречи, даже когда у него не получалось залечить раны и вернуть мне силу, я чувствовала, насколько лживыми были прежние стремления и как важно теперь следить за движениями больших глаз и беспокойных рук. Я стала внимательнее, осторожнее в действиях и выводах, и незадолго до полного разрушения телесной оболочки поняла, что очень жду этих встреч – только их и жду.

«Спасибо!»

Это слово стало моим гимном, моей молитвой, мантрой, заклинанием. Я заклинала себя благодарить и его – помогать.

«Я чувствую себя защищенной!»

Он не нашелся, что ответить, и я очень быстро это приняла.

«Мне нужна помощь!»

Больших усилий стоило мне такое обращение, но он услышал, подхватил и восполнил с излишком. Какое-то время я не чувствовала боли от разрушения оболочки, но предвосхищала катастрофу и беспокойно искала повсюду его большие грустные глаза за прозрачными стеклами. Они давно уже перестали быть для меня бесцветными, потому я не ошибалась в выборе направления поиска. Он отвечал не всегда – прятал взгляд, от чего мне становилось неловко, и я опускала глаза тоже. Когда мы встречались, речь его была обильной и сбивчивой, пальцы беспокойно трогали телефон, руки скрещивались на груди. Это волнение передавалось мне; кто мог подумать в пору моей взъерошенной юности, что общее дело, касающееся нас обоих, станет таким значимым и крупным? Волнуясь, я переставала искать его глаза – не знала, куда свои спрятать, куда деть всю себя, напуганную масштабами дела.

И однажды нашла убежище в кармашке на его груди.

Поначалу именно это место казалось мне самым безопасным. То, что я мысленно туда перемещаюсь – и помещаюсь! – означало: он гораздо больше и сильнее меня, а уж если я – почти его часть, то ничто не угрожает жизни. Но в кармашке почему-то было беспокойно, и волны эти шли не от меня. Сердце! Кармашек находится слева, совсем рядом с источником доброты и мудрости. Оттого-то здесь так тепло, уютно телу – и страшно душе: быть сердцем к сердцу – опасная и ответственная, слишком горячая близость.

Я перестала убегать в кармашек и снова засмотрелась на него всего. Он был очень, очень мне нужен – и добрые глаза, и мудрые слова, и беспокойство тонких пальцев, и все его волшебство. Но я не могла и не хотела забрать его целиком. От такого счастья можно с ума сойти; такому счастью надо многое отдавать, а что есть у меня для него? Как я могу сделать его жизнь – лучше? Меня разрывало от благодарности, я нашла тысячу способов ее выразить – и он принимал. Мне казалось, что благодарение даст ему сил, что он полетит еще выше, дальше, и он летел. Я кричала ему туда, в высоту: «Спасибо!» Он отвечал сильным крылом. Я спрашивала, приставляя руки к губам: «А что мне делать здесь, на земле?» Он посылал мне письма, в которых просил не волноваться, обещал, что сделает все возможное и напоминал, что главное я уже нашла. Мы не виделись, но я чувствовала его, и это было взаимно. Только были мы: он – везде и всюду, а я - в одной только точке, откуда могла хорошо его видеть, но дотянуться и коснуться – совсем никак.

- Мы сегодня не увиделись, а надо было бы.

Я слушала его голос, унимая сердце; оно устало, я устала – от поглощающей бестелесности. Я начала вдруг совсем отрицать возможность встречи. А он вот – вернулся, ищет меня.

- Я знаю, ты сейчас не в настроении, и это объяснимо.

Надо же, ему и в глаза мои смотреть не надо, чтобы узнать, как я себя чувствую. Конечно, если бы мы сейчас были рядом, я благодарила бы взглядом.

- Звоню, чтобы сказать: есть хорошие новости. В твоей истории виднеется приятный поворот, и я хочу, чтобы ты знала об этом чуть заранее, чтобы радовалась прямо сейчас. Пожалуйста, верь мне, я сделаю все возможное для тебя – для твоей жизни. Ты будешь цвести.

И я – цвету, и как же хорошо, что он этого не видит.

Чем слабее я, тем сильнее мое неназванное чувство. Очень хочу его спрятать, но, может быть, это противление – самая большая ошибка, самый грубый ход против себя, особенно, когда сил совсем нет. Однажды мое свечение станет настолько явным, что самые несдержанные спросят: «Что ты чувствуешь к нему?» Я буду улыбаться и сыпать словами, может быть, покраснею, но прятаться не буду. Скрываться нужно от опасного и страшного, а то, что дает тебе защиту, нужно принимать и благодарить.

Потому что главное я уже нашла.

9 февраля 2019